Говорят, что покойники в гробу выглядят мирно и безмятежно спящими, но Джин, сонно прикрывавшая рукой рот, может с уверенностью заявить: это большая и жирная ложь. Генри в гробу выглядит мёртвым, откровенно мёртвым и только мёртвым. Джин зевает, уткнувшись носом в собственное плечо, отворачивается.
От мерного голоса пастора клонит в сон.
— У тебя волосы на затылке мокрые, — говорит ей Джон, пальцем цепляя выползшую из пучка мокрую прядь. Джин безразлично пожимает плечами: бывает.
Утром у неё не было времени их досушить, а Рождество нынче выдалось тёплым.
— И от тебя несёт виски, — продолжает Джон. Карен смотрит на них неодобрительно.
— Заткнись, — советует Джин и пересаживается на скамье вправо.
В церкви полно свободного места, если так подумать, и половины из тех, кто пришёл, Джин не знает: организацией похорон занималась Карен и занималась в спешке. Кое-кто есть и с её стороны. Кое-кто, кого она совсем не ожидала увидеть.
Джин закрывает глаза, считает до десяти, потом обратно.
Смерти никто не был удивлён — все даже ждали, и ждали давно. Всё в порядке. Аластор пришёл выразить соболезнования; магглы — не в его юрисдикции.
Джин приходит в себя уже на улице, бросая на крышку гроба первую горсть земли. Эта честь принадлежит ей по праву — как его жене и как его убийце. В левой руке у Джин дымится принесённый Карен стаканчик кофе.
— Давайте пропустим дежурную часть, — предлагает Джин Аластору, когда вереница страждущих посочувствовать её горю подходит к концу, и вновь закусывает костяшку указательного пальца, сдерживая зевок.

Как ни странно, Джин не слышала ничего о Стоунхейвене: с момента принятия решения о смерти Генри и до его похорон Джин жила в каком-то ином, совершенно отличном от реального мире, ограниченным её домом, больше похожим на склеп. Он и должен был стать склепом, склепом для них обоих, но... Ей не хватило. Сперва — сил, затем — времени до прибытия Карен.
— Да, — глухо отзывается Джин, и в голосе её не слышно ничего, кроме равнодушия. В глазах, когда она указывает взглядом на своих близких, не светится любви. — Джон Тёрнер, итальянский медиамагнат и мой младший брат. Карен О`Брайен, мой надсмотрщик и секретарь. Фред Чемберс, мой друг и сосед.
Никто из них не позволит ей остаться одной, ни сегодня, ни в ближайшие несколько месяцев, и, если Карен проболтается хотя бы Джону, Джин посадят на цепь на ближайшие несколько лет. У неё, наверное, хватит терпения завершить начатое, только зачем?
Зачем всё, если даже смерть не имеет смысла?
— Ткните пальцем в того, кто вам больше нравится, — предлагает Джин, пробуя лишённый и вкуса, и запаха кофе, и только спустя несколько секунд замечает, что обожгла язык. Она морщится как-то механически, перед следующим глотком бесполезно дует на стакан. — Спасибо.
Виски в кофе ей хорошо знаком.
Джин перекладывает стакан в другую руку, зажимает обожжённой ладонью затылок. Промокший воротник оказывается ледяным, и это, чёрт побери, приятно. Джин почти что стонет от удовольствия, а, может, стонет на самом деле.
— Вы пришли?.. — уточняет она, но теряется на середине фразы.
Мир вокруг плывёт.
Зелье. Сонное зелье ещё пытается действовать. Одного промывания было недостаточно.
— Я не убивала его, — лжёт она и вдруг усмехается:
— Честно.

Сперва Джин хочет сказать, что она в порядке, и нет необходимости куда-то идти, потом — что идти здесь всё равно некуда, но, пока она собирается с мыслями, до второго Аластор догадывается и сам, а она догадывается, что он ни о чём её не спрашивал. Возможно, в этом он был прав.
Только в этом. Джин, опустив голову, смотрит на свою ладонь в его руке. Долго, тупо, бессмысленно, потом — поднимает глаза. За годы брака она отвыкла даже от мысли, что к ней может прикасаться кто-то, кроме Генри, и теперь чувствует себя странно.
— Да, я знаю, — отвечает она с опозданием, но так и не отнимает руки. — Просто... я до последнего не верила, что так всё кончится.
Она не думала, что Генри сдастся — и тем более не думала, что он сдастся первым. Она была уверена, если кто и подведёт её, то только не он. Он должен был держаться ради неё.
Она никогда ещё не была на него настолько зла.
— У меня были причины надеяться, Аластор, — Джин, в свою очередь, обращается к Муди по имени сознательно, пусть даже сейчас говорит больше с собой и для себя. — Не более десяти процентов магглов при раке лёгких проживают хотя бы пять лет после установки диагноза. Он прожил пятнадцать.
Последние пять были всё больше похожи на ад, замкнутый круг бесплодного блуждания между отчаяниям и надеждой, который Джин никак не могла решиться разорвать. Прикрыв ладонью рот, Джин едва заметно перекатывается с мыска на пятку. Голос её звучит зануднее проповеди.
— Всё время, что он получил, он получил только благодаря мне. Благодаря моим работам. Благодаря моему подходу к синтезу науки и магии. Рано или поздно я нашла бы способ, и я не понимаю, почему...
Она сдалась только потому, что сдался он. Она не хотела, до последнего отказывалась сдаваться, но он заразил её этим как оспой, и лекарства от неё она уже не стала искать.
— Я не понимаю, какого чёрта он сдался, — пожимает плечами Джин с очевидным равнодушием на лице. — Он не имел такого права.
Если бы он любил её — по настоящему любил бы, — он бы боролся до конца, а не решал бы сам, что вот это и есть конец.
— Забудем об этом, — предлагает Джин. — Он сдался, он умер. Естественное развитие событий. Что слышно в большом мире, Аластор?

Аластор был прав, предел был у каждого. Джин достигла своего немногим позже Генри, может быть, просто из нежелания проиграть продержавшись подольше. Это всегда ей помогало — желание быть первой, желание победить, но теперь она уже даже не знала, ради чего ей играть дальше.
Жаль, Аластор не мог ей с этим помочь.
С опозданием Джин замечает, что он всё ещё держит её руку, и мягко, по возможности незаметно, она высвобождает ладонь обратно. Зевает, тут же прикрывая ей рот.
Забавная вещь — статистика. Когда количество смертей переваливает за тысячу, никто уже не удосуживается уточнять цифры. Две тысячи с чем-то, следующие четыреста жизней — погрешность. Четыреста одна — уже пятьсот; итого две с половиной тысячи, и, чем больше цифра, тем свободнее допущения. Девять тысяч — это настолько много, что Джин не может даже представить.
Джин пытается. Старательно пытается представить, проникнуться ужасом ситуации и чужой болью, чтобы почувствовать хоть что-то, и честно смотрит Аластору в глаза.
Он чудовищно устал и чудовищно зол, он в отчаянии и чувствует себя бессильным. Она хорошо его понимает, она даже сочувствует ему, насколько ещё может, но…
Ей плевать.
Ей глубоко всё равно на все эти девять тысяч, она не знала ни одного из них. Аластор, живой, настоящий, на которого свалилось так много и так сразу, вызывает у неё гораздо больше эмоций, чем девять тысяч покойников.
Но она, конечно, не может не оценить размаха.
— Это должен быть какой-то очень сложный ритуал, — пожимает плечами Джин. — Очень сложный — и очень энергозатратный. Если у Бэгнольд не будет наблюдаться следов острого магического истощения, это не она.
Возможно, у неё есть предположения о личности одного из участников этого ритуала, но делиться ими она пока не готова.
Может быть, позже. Пока у неё просто нет ничего конкретного.
— Чем я могу вам помочь? — предлагает она, а затем ей в голову приходит одна простая, очень простая мысль, и от этой мысли ей становится физически плохо.
Девять тысяч покойников — это девять тысяч инфери.
— На вашем месте я бы сожгла тела, — голос у неё срывается в хрипотцу, и во взгляде, наконец, проскальзывает оживление. — Чем скорее, тем лучше.

И вот на эту железную, звенящую от каждого удара уверенность, Джин возразить нечего. Джин не уверена, могла ли доверять так кому-то, как Аластор, чтобы отстаивать его честное в любых подозрениях — разве что Генри, но с ним всё проще, и она может отчитаться почти за каждую минуту его жизни. Мог ли сделать то же самое Аластор?
Нет, вряд ли.
Могла ли Бэгнольд быть причастной к этой катастрофе? Джин не видит причин, почему нет.
У Джин недостаточно информации, чтобы делать выводы, но она всё равно пытается помочь: хотя бы советом, пусть даже и бесполезным.
— Наймите ей хорошего адвоката, — предлагает Джин, — и сгоните прессу. Устройте международный скандал первым, подайте факты с правильной стороны. Дайте взятки членам Визенгамота; если потребуется, запугайте. Её должны судить публично, и тогда, даже если она потеряет свою должность, она хотя бы останется на свободе.
Из того, что она успела узнать о нём, у Джин сложилось впечатление, что Аластор будет биться до конца — любыми методами, и в этом они с ним были очень похожи. Она перепробовала все средства, чтобы отнять Генри у смерти, дошла даже до некромантии, и, если бы не пара "но", Аластор уже сейчас слушал бы её рассказ об этом.
"Но" номер один — одно только имя не помогло бы ему найти "мистера Финкельшейна". Джин понимает, что он придёт к ней сам и позже, когда обнаружит оставленный ей подарок, но когда? На этот вопрос у неё ответа не было.
"Но" номер два — она не настолько доверяла Аластору, чтобы быть уверенной в том, что после сама останется на свободе.
Джин снова перекатывается с мыска на пятку, поджимает в досаде губы. Ей очень, очень хочется ему помочь — и она ничерта не может. Опять.
— Если вы не хотите, чтобы этот город ожил самым чудовищным образом, вы добьётесь того, чтобы их сожгли, — ей стоит большого труда подавить злость: злость на себя. Зелье помогает, гасит эмоции как водой, едва те вспыхивают огоньками на тлеющих углях, но по инерции она всё равно отворачивается, прячет глаза.
Девять тысяч умертвий — это впятеро больше свежих смертей. Джин не знает, удастся ли мистеру Финкельштейну, или тому, с кем он работал, поднять ото сна стольких, но даже сотни хватило бы, чтобы...
Здесь фантазия Джин кончалась: у неё были тысячи вариантов.
— Что-то в этом роде, — отмахивается она. Ей уже не до смерти мужа: её приводит в ужас понимание того, к чему она могла оказаться причастной, и, шагнув к Аластору ближе, она ловит его взгляд, бессознательно касается широкого рукава. — Аластор, это очень важно. Поверьте мне.

Вот так говорить гораздо проще: теперь, когда Аластор знает, что она знает, у неё нет варианта промолчать. Нужно просто правильно подобрать слова.
— Мне ничего не угрожает, — начинает она, опустив взгляд на остывший кофе, — потому что это не имеет ко мне никакого отношения. Это так, именно что мелочь, теория. История, которую я услышала от одной своей знакомой и которая даёт мне основания опасаться за этот город.
Горло странно давит. Джин морщится, потирает кожу.
Она ведь сама этого хотела, не так ли? Хотела ему помочь, намеренно выдала себя, настаивая. Она сама хотела хоть как-то исправить то, к чему невольно оказалась причастной.
— Я попробую рассказать эту историю так, — Джин говорит медленно, сухо, не поднимая глаз. — Представьте, что не так давно к этой моей знакомой инкогнито обратился за помощью достаточно специфического характера один человек, и они заключили сделку. К сожалению, на тот момент последствия этой сделки невозможно было просчитать точно.
Она не поставила бы шанс спасти Генри выше девяти тысяч — даже его жизнь не поставила бы. Свою же...
Свою — могла.
— У меня есть основания полагать, что в обозримом будущем, через пару месяцев или раньше, если начать считать за три дня от Рождества, этот человек придёт к ней за помощью снова, поскольку условия сделки со стороны моей знакомой были сознательно нарушены некоторым неочевидным образом.
Мистеру Финкельштейну потребуется время, чтобы заметить постоянный отток силы. Он свяжет это с Джин достаточно быстро.
— Большего, к сожалению, я вам рассказать не могу. Но, если бы вы оставили этой знакомой какой-то незаметный способ быстро дать вам сигнал, она, возможно, оповестила бы вас о появлении этого человека. Не могу утверждать этого точно: с учётом нарушений с её стороны развитие ситуации сложно предсказать.

— Она до сих пор жива именно потому, что была осторожна, — невесело улыбается Джин.
Она уже понимает: она будет жить, пока будет нужна, и она должна быть нужна постоянно. Она уже подстраховалась, оставив в зелье для мистера Финкельштейна сюрприз, и тем выгадала себе ещё несколько месяцев, если не лет.
Хорошо, что Аластор вынес из её истории главное: имени Джин не должно звучать ни под каким предлогом, она сама не может его назвать. Прямо как в детстве: презервативы нужны не мне, я покупаю их на спор.
Со стороны они, должно быть, смотрятся уже просто неприлично: Джин видит встревоженный взгляд Карен, заинтригованный — Джона. Эти два допроса ей выдержать будет сложнее, и ей ещё предстоит рассказать Джону о Генри.
Потом.
Как-нибудь сильно потом.
— Нет, — отказывается Джин решительно. Она не может не оценить этот жест — передачу своей, личной защиты, — и именно потому, что ценит, она отказывается от него.
Она отказывается потому, что чем дальше, тем больше начинает понимать, сколько завязано на Аласторе. Пока на уровне смутных догадок, и ей, право, совсем не хочется знать о нём больше. Информация — штука опасная.
— Я не возьму, — поясняет она. — Эту — точно.
Для неё это бесполезно. Один удар она выдержит, но дальше-то ей что делать? В её случае излишняя подготовленность может только вызвать лишние подозрения.
Её оружие — это её ум, а не её магия.
— Аластор, когда этот человек вернётся, моя знакомая будет ему нужна. Если она будет готова к этой встрече заранее, это только вызовет вопросы. Я не думаю, что её участие в этом деле могло помешать проведению ритуала, хотя и рада это слышать, мне кажется, она скорее должна была помочь сгладить последствия проведения для одного из участников. Это ведь был очень... затратный ритуал, не так ли?
Если ритуал пошёл не так и унёс жизни девяти тысяч, можно ли было предполагать, что эти девять тысяч должны были остаться в живых?
Джин не могла утверждать точно.
— Я какое-то время интересовалась ритуалистикой. Искала... разные варианты. Это не совсем моя специальность, но, если вам потребуется взгляд со стороны, я буду рада помочь. Например, завтра.